#p185035,Jesien написал(а):Все читали про Брик.
Я уже тоже хочу)
Я вот про Бунина принесла 
один из любимых писателей с Куприным.. очень тонко чувствующий.. поэтому такие произведения.. Вспомнился фильм Учителя "Дневник его жены" 
ОБЫКНОВЕННЫЙ И НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ИВАН БУНИН
Бунину были даны тончайшие органы чувств, так что он обонял запахи, приносимые издалека, когда другие люди их не ощущали вовсе; с нечеловеческой или, наоборот, очень человеческой силой он обонял и осязал ветер, запах полыни, цвет неба, шум моря, вкус снега.
Он, ощущавший жизнь с пронзительной силой, мучился оттого, что она уходит с каждой секундой, с каждой минутой.
И он не мог остановить этот уход жизни, это исчезновение из жизни людей, которых он ценил, женщин, которых любил, исчезновение навсегда из его жизни Москвы с её мокрым снегом и летней сиренью, исчезновение всего того мимолетного и прекрасного, что человеку дано увидеть и пережить всей душой.
Холодное бешенство и нестерпимая горечь овладевали им оттого, что даже он (а свою натуру он считал гениальной) не может остановить этот равномерный и равнодушный уход жизни.
Бунин боялся смерти до такой степени, что не мог видеть кладбища.
Когда в Грасе Галина Кузнецова хотела посмотреть на старое французское кладбище, он ругался и кричал на неё.
Болезни и недомогания, даже небольшие, вселяли в него страх, он не умел болеть спокойно, сам был в панике и окружающих загонял в панику.
Сам о себе он говорил, что родился слишком поздно, когда великая русская литература уже клонилась к закату.
Бунина легко представить гуляющего по осенним лесам вместе с Тургеневым и пьющим чай с ныне почти забытым Эртелем, которого он очень ценил, но ему выпало другое время и другие люди.
Маяковский на одном званом приёме влез за стол и ел с его тарелки, а потом спросил: «Вы меня ненавидите?» — «Много чести для вас», — отвечал Бунин.
Бунин — последний дворянин русской литературы.
Об одном из своих героев он написал: «сухо-породист» — это он о себе так написал.
У него было пенсне на носу, сухая и лёгкая фигура и благородный профиль.
Сдержанность, точность, ясность, глубина — всё это он, Бунин.
Но вокруг него, в безумной свистопляске предреволюционных лет, мчались и кружились фигуры тех, кого он считал пройдохами и шарлатанами.
Обо всех он написал плохо, часто даже ужасно.
Брюсов, который «говорил словно лаял в свой дудкообразный нос», Белый, «с ужимками очень опасного сумасшедшего», Кузмин, «с гробовым лицом, раскрашенном, как труп проститутки», мошенник Есенин, хитростью пролезший в литературу, Андреев, «изолгавшийся во всяком пафосе», Блок…
Когда в 1947 году в Париже Бунин на литературном вечере читал свои воспоминания и дошёл до Блока, некоторые не могли этого вынести — встали и вышли из зала.
«Не нравится - не слушайте!».
В разговоре он мог сказать грубо и даже ввёртывал матерные слова.
Другу своему писателю Борису Зайцеву, мирно приехавшему к нему в гости, кричал в ярости: «Тридцать лет вижу у тебя каждый раз запятую перед “и”! Нет, невозможно!».
За запятую, за неправильно выбранное слово готов был убить или, по крайней мере, проклясть в гневе. В том числе самого себя.
Из тома собственного собрания сочинений выдирал страницы, перечёркивал абзацы и грозил редакторам и потомкам: «Всё зачеркнутое нигде не перепечатывать!».
Ничего выше слова для него в жизни не было.
Невероятно-чувствительный и при этом холодный, страстный и сухой, лиричный и злоязычный, Бунин говорил о себе, что до революции сорок лет мучился ужасами царского режима — шпицрутенами, плетьми, застенками, унижениями людей, их беспросветной бедностью.
А после революции, которую он, переняв выражение Кусковой, называл «зоологической», мучился всё превзошедшей и всё заслонившей новой немыслимой жестокостью.
Видел еврейские погромы, знал про расстрелы заложников, знал, как вламываются в квартиры и уводят, знал, как раздевают догола и косят людей пулеметом.
Знал, что во время гражданской войны люди находят наслаждение в кровавом садизме.
Репин, вглядевшись в его тонкое благородное лицо, предложил писать с него святого. Бунин отказался. Не видел себя святым, для этого слишком сильно был связан с жизнью, слишком сильно ощущал её чувственные проявления, плотские радости.
Однажды, ещё до революции и эмиграции, вернувшись в Россию после заграничного путешествия, прямо с вокзала поехал с приятелем в ресторан «Прага», и там они ели икру и чёрный хлеб.
«Икру с чёрным хлебом не едят!», — сказали им. «Мы вернулись час назад из-за границы!»
Когда молодой писатель Зуров приехал к нему в Грасс, то привёз ему в подарок чёрный хлеб, кильку, клюкву и антоновские яблоки — знал, чем порадовать.
Денег в эмиграции у Бунина не было, хотя, как ни странно, при отсутствии денег в его доме в Грасе был повар Жером.
Самая обыкновенная, скучная, рутинная бедность — бедность поношенной одежды и недостатка еды — грозила ему. Бунину было шестьдесят лет, когда на его день рождения купили кусок колбасы.
Он очень хорошо знал, что хорошая проза писателя не кормит, а ничего другого, кроме хорошей прозы, он писать не умел. У его жены в Грасе было две рубашки, во всем доме было восемь простыней, из них две целые.
Из роскоши у него была только красная английская пижама. В день, когда он узнал, что ему присуждена Нобелевская премия, он первым делом сел прикидывать с домочадцами, сколько нужно раздать.
Он раздал русским писателям, жившим в эмиграции, 110 тысяч франков — и снова вернулся к той жизни, в которой нет ни полного достатка, ни окончательной бедности.
Нобелевский лауреат не побирался и не голодал в конце жизни только потому, что ему выплачивал пенсию американский миллионер Фрэнк Атран — беженец из России, создавший успешный бизнес по продаже чулок и текстиля.
На самом деле он Эфроим Залман Атран.
Дом Бунина — вилла Бельведер в Грасе, одна из трёх вилл, которые он снимал в разные годы — был холодный, топился печами. На отоплении экономили.
Спать приходилось под тремя одеялами, вставать в холодных и тёмных комнатах. Тёмных потому, что на ночь закрывали ставни.
Когда с моря дул мистраль, он продувал стоявший на высоте над городом дом сквозь окна и стены, всё выло и ревело вокруг, и сама собой в сердце входила тревога.
Спать в такие ночи было невозможно.
Очерк Алексея Поликовского.- Журналиста и писателя
. Но у них.. были высокие отношения со всеми.. Серебренный век вообще развратный..
.. но чем то она их привязывала.. остаётся только догадываться)))